Сокол против кречета - Страница 67

– Нет! – отрезал Константин. – Я этого нехристя насквозь вижу, да и всю их породу тоже. Он без добычи только в одном случае может вернуться – если его в битве одолеть. К тому же он знает, что этого ухода с пустыми руками ему никто не простит.

– Отчего же с пустыми, – вступил в разговор Ожиг Станятович. – Он ведь и подарки затребует. Скажет, поистратился, дескать. А пока сбираешь их – пои и корми.

– Будут, – многозначительно пообещал Константин, и хищная недобрая улыбка осветила его усталое лицо. – Да и корма пообещать надо. Пусть ждет, пока я ему подарки собирать стану. Ну а коли не понравятся – пусть не обессудит. Народ у меня бедный, казна – скудная, опять же недород прошлый год был. Откуда же богатство взять? Сроду у меня его не было. Сам вон и то боле пяти портов не имею. Опять же и трон у меня, – он похлопал по спинке кресла. – Из дерева сработан, а не из золота, как у него самого. Посему поступим так. О том, что мы знаем, куда он половину своих туменов отправил, – молчок!

– А коль сам скажет? – кашлянул в кулак Ожиг Станятович.

– Коль сам – перепугаться надо будет. Ты, боярин, уж расстарайся тогда – очи вытаращи, руку напряги, чтоб тряслась, платом с лица пот утри, губами пошлепай, будто сказать что-то хочешь, да сил нет, потому как не то что говорить – дышать нечем, – пояснил Константин.

– Так это не мне, а Пестерю надобно, – заметил Ожиг.

– Нет – тебе! – твердо поправил его государь. – Именно тебе. Пестерь не поедет вовсе. А коли спросят про него, то скажешь, что за дерзкие речи против хана царь лишил его милости.

Пестерь не хотел, но так получилось, что после этих слов Константина посол – ах, да, бывший – изобразил все то, что государь только что рекомендовал боярину. Глаза его расширились, сказать что-то хотелось, и очень многое, да вот беда – дыхание перехватило. А для полного соответствия царским советам он трясущимися руками достал плат и вытер со лба выступившую испарину. Сон-то сон, но какой-то уж он… Проснуться бы побыстрее, да никак не получалось.

– Тебе же благодарствую, боярин, – между тем обратился к нему Константин. – Славно ты с ним речи вел. И честь царскую не уронил, и выведал многое.

«А почто тогда милости лишаешь?!» – хотел завопить экс-посол, но промычал совсем иное:

– Да я завсегда для тебя, надежа-государь… – а в глазах мучительный вопрос: «За что?!»

Однако Константин сумел прочесть его и тут же ответил:

– В посольских делах, которые сродни торговым, и обмануть не грех. Но теперь нам совсем иначе с ним говорить надо. Дерзить не след – просить токмо, требовать нельзя – поклоны угодливые бить требуется, грубость как должное принимать, да еще благодарить за нее. Мол, спасибо, что по правой щеке ударил, теперь на вот тебе левую, по ней пройдись, да осторожно – длань свою не зашиби. Щетиниться как еж негоже – стелиться ласково требуется. Ведаю, что оное противно душе твоей, Ожиг Станятович, ох, как ведаю. Но ты сумеешь себя превозмочь, а в Пестере, боюсь, гордыня взбрыкнет, да в самый неподходящий для того миг. Пусть не за себя – за Русь униженную да за государя своего, но делу общему от того поруха приключится. Уж больно прямая спина у него – сломаться может. Так что придется тебе, боярин, свою сгибать.

Пестерь насупился, помял плат в руке и неожиданно даже для самого себя понял, что и тут Константин Володимерович прав. Даже не понял, а скорее почуял. Он ведь и впрямь сможет терпеть лишь до поры до времени. А как пробьет час – не выдержит душа, взовьется на дыбки, аки конь необъезженный, да копытом, копытом.

И тут же в убаюканном кроткими, покорными и льстивыми речами хане немедленно проснется и подозрительность, и недоверчивость, и прочее. Они и без того в нем не спят – умен, басурманин, ох, как умен, но тут уж и дремать перестанут. Нет, все-таки даже если это и сон, то царь и в нем не сплоховал. Наяву – мудр, а во сне – тем паче.

– Справедливо рассудил, государь, – произнес он. – Твоя правда, не вытерпеть мне таких поношений.

– А ежели нехристь спросит, почто ты сам полки в его сторону ведешь? Али мыслишь, что он о том не сведает? – спросил Ожиг Станятович.

– Еще как сведает, – подтвердил Константин опасения боярина. – Бату в глупцы записывать – все дело на корню загубить. Но объяснить это легко. Мол, мы свое слово честно держали, а вот он – не всегда. Оттого и опаска у нас. Опять-таки не ведаем – согласится он или как. Новый уговор меж нами не то что не подписан, но даже и не составлен. А коли и согласится Бату, все едино – полки эти русскому царю в Булгарии понадобятся. С ними ему гораздо легче хана Абдуллу уговаривать. Известно, что человек гораздо податливее становится, если над его головой клинок занесен. Вот так ему и ответь.

– А про княжича юного? – напомнил Ожиг Станятович.

– И про него забывать не след. Напротив, раз уж я на такие уступки ради внука готов пойти, значит, все помыслы только о нем одном. Потому старайся разговор все время на него завернуть. Заботится, дескать, государь, как он там? Живой ли? Здоровый ли? Ну и всякое прочее. Проси, чтоб Бату сразу тебе его передал. Коли откажется – умоляй слезно, ну а уж нет, так нет. Тогда предложи на Яике обмен сделать.

– Может, потребовать, чтоб он его хоть показал? – предложил боярин. – Вдруг на самом-то деле и показывать… – и тут же испуганно осекся, заметив, как побледнел с лица государь. – Я к тому, что, может, хворает он, – поправился неловко.

– Хворает, – после недолгой паузы глухо подтвердил Константин, почти сразу справившись с секундной слабостью. – О том и я и вы ведаете – раны у него. Но требовать ничего нельзя – только просить. Откажет – ни в коем разе не настаивать. Мои люди уже выехали, но в стане у Бату им гораздо тяжелее придется, так что пускай княжич подальше от него будет.