Сокол против кречета - Страница 110

К оглавлению

110

Но дни шли, и здоровье императора вроде бы стало налаживаться, а уж надолго ли – бог весть.

* * *
...

Представился Иоанн, прозванием Осман, старец добрый, в старости мастите; жив по закону божью, не хужий бе первых праведник, от него же и аз иные словеса о князи Святозаре слыша и вписах в летописании сем.

* * *
...

Разумеется, любому человеку, мало-мальски разбирающемуся в истории, понятно, что весь этот рассказ о героическом поступке князя Святозара шит белыми нитками. Какой-то священник, уцелевший после взрыва крепости, но потерявший память, внезапно смотрит на сына Святозара и якобы все вспоминает, но тут же умирает, едва успев рассказать о героизме младшего сына императора.

Здесь столько несуразностей и натянутостей, что только легковерный человек вроде моих белгородских и санкт-петербургских коллег слепо поверит в эту придумку, больше напоминающую плохонький исторический романчик.

Впрочем, отмечу, что с задачей обелить Святозара послушные царю летописцы справились достаточно успешно, а вот высшее духовенство, по всей видимости, воспротивилось этой заведомой лжи, в которую для достоверности попытались включить одного из священников. Не потому ли и слег император, что встретил упорное сопротивление своему замыслу?

Не берусь утверждать это наверняка, однако все подтверждает мой вывод. Даже в своей семье Константин нашел поддержку далеко не у всех. Причем противодействие было столь упорным, что стало причиной затяжного конфликта, если не сказать больше, который в дальнейшем в изрядной степени ослабил Русь.

Глава 22
Право на «приговор»

Спи, родной, сомкни ресницы,

Кончен грозный счет.

Перевернуты страницы,

Дальше жизнь течет.

Что-то мы с тобой свершили,

Что-то – не смогли…

Спи, родной, раскинув крылья,

На груди земли.

Мария Семенова

В главной зале императорского дворца, где за огромным вытянутым столом, размещенным строго по центру, должно было состояться очередное заседание государева совета, постепенно скапливалось напряжение – Константин Владимирович запаздывал.

«Уж не случилось ли чего, – полз по залу опасливый шепот. – Раньше за ним такого никогда не водилось», – и все тревожно поглядывали на часы – последнюю новинку, созданную Михал Юрьичем и неким арапом, прибывшим из далекого Багдада.

Звали арапа Нур-ад-дином, но русичи живенько переиначили это сложное и неудобопроизносимое прозвище. Был Нур-ад-дин, а стал Нуда Дивович. А что? Подходит как нельзя лучше. Нуда ведь неволю означает, а диво тоже в строку. Больно уж ловок чужеземец до всякой чудной невидальщины. Глянешь и подивишься.

Взять хоть те же часы. Вон они, стоят в углу. Огромные, один циферблат в два аршина, с арапской же цифирью по кругу. Хотя какая она там арапская – давно уже русская. А на самом верху небольшая дырка. Каждое утро особый человек, специально обученный и приставленный к ним, вставляет в эту дыру большой ключ и делает ровно двенадцать оборотов – заводит, стало быть.

Диво еще и в том, что и стрелки и цифирь у этих часов светятся. И сам свет какой-то холодный, зеленоватый, бр-р-р. Злые языки поначалу поговаривали, что здесь не обошлось без нечистой силы, что басурманин, кой их сотворил, наверняка с бесами дружбу водит. Свечение же колдовское исходит из глаз черта, который в них вселился, а ныне, после того, как их освятил патриарх Мефодий, не имеет силы вырваться, потому и злобствует, бельмами своими зыркая.

Но ближайшие сподвижники императора, да и весь народ, были твердо уверены в том, что свечение исходит от той святости, кою пролил на них владыка во время свершения обряда. Поэтому часы за все пять лет еще ни разу не останавливались, за исключением одного раза о прошлом годе, когда Мефодий I покинул сей бренный мир. Да и то разбиравшийся с ними Нуда Дивович так и не сыскал поломки, а после того, как качнул маятник, они пошли опять как ни в чем не бывало.

Вот и сейчас, представляя собой разительную противоположность тревожному настроению собравшихся в зале, они невозмутимо и хладнокровно отсчитывали минуту за минутой, неопровержимо свидетельствуя, что опоздание императора затянулось уже на полчаса. Опасения между тем нарастали.

К тому же многие члены совета знали, что вчера у постели государя собрались, почитай, все лучшие лекари. Был там и Арни из Вильно, и Михайло Большой из Галича, и его младший брат Петро Малый из Ростова, словом, все именитые выученики Добро-гневы Будиславовны и Мойши Абрамовича. После осмотра императора лекари уединились в комнате, смежной с опочивальней, где провели часа два – все судили да рядили. Что уж там они после поведали государю – никто из слуг не услыхал, но выходили они из дворца озабоченные и невеселые.

Тревогу усугубляла и непривычная угрюмость левой руки императора Николая Валериановича Панина, который, невзирая на свое прозвище Торопыга, ныне никуда не поспешал, а молча сидел на своем почетном месте и, ни на кого не глядючи, думку думал. Какую? А ты поди да сам спроси. Не желаешь? То-то. Да он все одно не скажет.

На первый взгляд Торопыга вроде был спокоен, но если присмотреться повнимательнее к нервно подрагивающим пальцам, безостановочно скользившим по краю именного серебряного кубка, о-о-о, тут многое можно предположить, в том числе и самое страшное. Нет, о том говорить не будем – известно ведь, стоит вслух о беде сказать, как она мигом на зов заявится.

Ни с кем не заговаривал и его брат Алексий. Если кто к нему и обращался, то он отвечал односложно и таким тоном, что у вопрошавшего мигом отпадала охота продолжать разговор.

110